Приколы на телефон

"40 лет назад, 28 октября, скончался Корней Чуковский. На его стихах выросло несколько поколений детей, да и сейчас нынешним детским поэтам трудно конкурировать с "Мухой-Цокотухой" или "Доктором Айболитом". Стихи Чуковского знают все. Однако мало известно о нем самом — отчасти потому, что он многое скрывал за маской доброго сказочника.
КОЛЯ-САМОУЧКА
То, что он никакой не Корней Чуковский, а Николай Иванович Корнейчуков, знают все — писатель создал псевдоним из собственной фамилии, и ничего странного в этом нет. Странно другое — в документах Чуковский всякий раз указывал разные отчества: Степанович, Васильевич, Евгеньевич…
В его свидетельстве о рождении отчество не прописано — в царской России это означало, что его родители не были обвенчаны. И если с матерью, украинской крестьянкой Екатериной Осиповной Корнейчуковой, все понятно, то как же звали отца? Исследователи биографии писателя после изучения архивов пришли к выводу, что его отцом был сын богатого еврейского издателя Эммануил Левензон. Екатерина служила горничной в доме Левензонов, и у них с Эммануилом начался роман. О браке не могло быть и речи — от Левензона требовалось принять православие, против чего категорически возражал его отец. Тем не менее Екатерина и Эммануил родили двоих детей: Николая и Марию. Сознание того, что он незаконнорожденный, отравляло все детство и юность будущего писателя. Он писал об этом в дневнике: "Когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал... Особенно мучительно было мне в 16—17 лет, когда молодых людей начинают называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил даже при первом знакомстве — уже усатый — зовите меня просто Колей".
Но мучения Коли были не только морального характера. Его исключили из гимназии: "сверху" поступил указ гнать из учебных заведений всех "кухаркиных детей". Больше официально Николай нигде не учился. Этот факт особенно забавен: ведь Чуковского ждало мировое признание. Редчайший случай, когда Оксфордскую мантию получил самоучка!
"ЛЮБИМЫЕ БОБРЯТА"
В 1903 году 21-летний Николай женился на одесской мещанке Марии Гольфельд, которая ради брака с любимым сделала то, чего не сделал Левензон: приняла православие. В отличие от подавляющего числа художников, поэтов и других творческих натур, Чуковский не заводил романов на стороне и до конца жизни любил свою жену. У них родилось четверо детей — Коля, Лида, Боря и Маша, — которых писатель обожал.
Стихи, сделавшие его классиком, первоначально писались им для своих "любимейших бобрят", как он называл ребятишек. Однако именно с детьми связаны величайшие трагедии его жизни. Младшая дочь Маша, или Мура, как ее называли в семье, фантастически одаренная девочка с потрясающей памятью, знавшая наизусть десятки книг, заболела костным туберкулезом. Она долго и мучительно умирала в туберкулезном санатории близ Алупки. Шел 1930 год, и денег на питание и лечение Муры у семьи практически не было. Родители дни и ночи проводили у ее постели, в то время как их старшая дочь Лида заболела в Питере скарлатиной и выжила только чудом. Страдания Муры — ей еще и ампутировали глаз! — отражались неимоверной болью в сердцах родителей. Чуковский пишет в дневнике: "11 сентября. Алупка. Лежит бедная, безглазая, с обритой головой на сквозняке в пустой комнате и тоскует смертельной тоской". Девочка умерла через два месяца, в ноябре 1931 года, не дожив до 12 лет. Ее похоронили в Гаспре, и со временем могила затерялась. Во многих источниках пишут, что место ее погребения так и не найдено, но это неправда. В 2002 году крымский историк и краевед Дмитрий Борисов, потрясенный дневниками Чуковского, где тот описывал по дням страдания своей дочери, отыскал Мурину могилу на старом Гаспринском кладбище, близ санатория "Ясная Поляна". Как рассказал "Событиям" Дмитрий Борисов, сейчас на этом месте воздвигнут крест с лаконичной надписью "Мурочка Чуковская".
ТРАГЕДИЯ ЛИДИИ
Все дети Чуковского были необычайно одарены. Строго говоря, на одну семью пришлось три писателя: Николай и Лидия пошли по стопам отца. Но если сын был крайне сдержан и консервативен, то дочь выросла бунтаркой. Чуковский любил шутить: "Я никогда не пропаду: если к власти придут правые, у меня есть Коля, если левые — у меня есть Лида!"
Стать "левой" Лидии Корнеевне, замечательной писательнице и человеку невероятного гражданского мужества, помогла советская власть. Ей выпала величайшая трагедия: она потеряла любимого человека. История любви Лидии и Матвея Бронштейна красива, коротка и крайне трагична. Однажды муж Лидии, литературовед Цезарь Вольпе, привел домой друга — физика Бронштейна. Вспыхнувшая симпатия была настолько сильной, что Лидия ушла от Вольпе к его другу даже несмотря на беременность — с Матвеем у нее нашлось гораздо больше общего, чем с бывшим мужем. Они прожили вместе несколько лет, в 1937 году Матвей был арестован. Из тюрьмы Бронштейн не вернулся — его расстреляли в феврале 1938 года сразу после суда, который длился 20 минут! Письма в его защиту писали будущие академики Тамм, Иоффе, Вавилов, Ландау, писатели Чуковский и Маршак — они не знали, что Бронштейна уже нет в живых. То, что коммунисты убили Матвея, нанесло огромный удар по советской физике: Бронштейн был гением. Ученый уровня Капицы и Ландау погиб в 32 года, но труды, которые оставил, поражают масштабностью…
…Оба Чуковских — и отец, и дочь — очень тонко чувствовали правду и настоящий талант. Они писали письма советскому руководству в защиту арестованного за "тунеядство" будущего лауреата Иосифа Бродского. Героический поступок совершила Лидия Чуковская, выступившая в 1966 году с открытым письмом лауреату Нобелевской премии Михаилу Шолохову в ответ на его выступление, в котором он потребовал смертной казни писателям Синявскому и Даниэлю. Она писала: "Ваша позорная речь не будет забыта историей". И действительно — кто сейчас читает "Поднятую целину"? А вот про то, что "крокодил солнце проглотил", продолжают твердить даже детишки, родившиеся сорок лет спустя после смерти Корнея Чуковского."

Константин Паустовский в молодости работал кондуктором, в своих воспоминаниях он описал один случай:
Старик со сторублевым билетом.
Давно замечено, что люди, чья жизнь проходит в постоянном движении — машинисты, моряки, летчики, шоферы,— бывают несколько суеверны. Суеверны были и мы, кондукторы московского трамвая.
Больше всего мы боялись старика со сторублевым кредитным билетом, так называемой «катеринкой». На билете этом был выгравирован пышный портрет Екатерины Второй с тугим атласным бюстом.
Если говорить без предвзятостей, то старик был даже довольно приятный — умытый, ласковый и культурный. Из кармана его пальто всегда торчала аккуратно сложенная профессорная либеральная газета «Русские ведомости».
Старик всегда садился в трамвай ранним утром, как только мы выходили из парка и в сумке у нас позванивало 60 копеек мелочи, выданной нам на сдачу.
Больше мелочи нам не давали.
Старик влезал в трамвай и с предупредительной улыбкой протягивал кондуктору сторублевую бумажку. Сдачи, конечно, не было. Но старик ее и не требовал. Он покорно сходил на первой же остановке и дожидался следующего трамвая.
Там повторялась та же история. Так, пересаживаясь из вагона в вагон, старик бесплатно ездил на службу изо дня в день и из месяца в месяц. Придраться к нему было нельзя.
Сторублевая бумажка была всегда одна и та же. Мы, кондукторы линии 8, давно знали на память ее номер — 123715. Мы мстили старику тем, что иногда язвительно говорили:
— Предъявите вашу «катеринку» номер 123715 и выметайтесь из вагона.
Старик никогда не обижался. Он охотно протягивал нам пресловутую ассигнацию и так же охотно и даже торопливо, стараясь никого не затруднить, выходил из вагона.
Это был неслыханно упорный безбилетный пассажир. Против него были бессильны самые свирепые контролеры.
Но мы не любили старика не за эту ассигнацию 123715, а за то, что он, как утверждали старые кондукторы, знавшие его несколько лет, всегда приносил неприятности.
...
Однажды старик сел в мой вагон, и самый вид его показался мне более подозрительным и зловещим, чем всегда, — старик весь сиял от расположения ко мне, кондуктору. Может быть, потому, что я проглядел и старику удалось проехать бесплатно не одну, а две остановки. Когда старик сошел, вожатый — человек молчаливый и мрачный — с треском отодвинул переднюю дверь и крикнул мне через весь вагон:
— Теперь гляди, кондуктор! Как бы не случилось беды!
И он с таким же треском захлопнул дверь.
Я ждал неприятностей весь день, но их не было. Я успокоился. В полночь мы отошли от Ярославского вокзала последним рейсом.
В вагоне было несколько пассажиров, и ничто не предвещало беды. Я даже беспечно напевал про себя очень распространенную в то время песенку:
«Ах вы, пташки-канашки мои!
Разменяйте бумажки мои...»
У Орликова переулка в вагон вошел плотный господин в пальто с воротником «шалью» и элегантном котелке. Все в нем изобличало барство — слегка припухшие веки, запах сигары, белое заграничное кашне и трость с серебряным набалдашником.
Он прошел через весь вагон походкой подагрика, опираясь на трость, и тяжело сел у выхода. Я подошел к нему.
— Бесплатный! — отрывисто сказал господин, глядя не на меня, а за окно, где бежали, отражаясь в стеклах вагона, ночные огни.
— Предъявите! — так же отрывисто сказал я. Господин поднял набрякшие веки и с тяжелым пренебрежением посмотрел на меня.
— Надо бы знать меня, милейший,— сказал он раздраженно.— Я городской голова Брянский.
— У вас, к сожалению, на лбу не написано,— ответил я резко,— что вы городской голова. Предъявите билет!
Городской голова вскипел. Он наотрез отказался показать свой бесплатный билет. Я остановил вагон и попросил его выйти. Городской голова упирался.
Тогда, как водится, дружно вмешались пассажиры.
— Какой он городской голова!— сказал из глубина вагона насмешливый голос.— Городскому голове полагается на своих рысаках ездить. Уж что-что, а это мы хорошо знаем. Видали мы таких голов!
— Не ваше дело! — крикнул господин в котелке.
— Батюшки! — испугалась старуха с кошелкой яблок.— Зычный какой! Богатые, они всегда скупятся. Пять копеек на билет им жалко. Так вот и капиталы себе набивают — по полушке да по копейке.
— А может, у него в кармане шиш с маслом,— засмеялся парень в картузе.— Тогда я за него заплачу. Бери, кондуктор! Сдачу отдай ему на пропитание.
Кончилось все это тем, что взбешенный городской голова вышел из вагона и так хлопнул дверью, что зазвенели все стекла. За это он получил от вожатого несколько замечаний в спину по поводу его нахальства, котелка и сытой рожи.
Через два дня меня вызвал начальник Миусского парка, очень бородатый, очень рыжий и очень насмешливый человек, и сказал громовым голосом:
— Кондуктор номер двести семнадцать! Получай вторичный выговор с предупреждением. Распишись вот здесь! Так! И поставь свечку Иверской божьей матери, что все так обошлось. Виданное ли дело — выкинуть из вагона городского голову, да еще ночью, да еще на Третьей Мещанской, где и днем-то тебя каждый облает да толкнет.
Начальник парка потребовал, чтобы я рассказал ему историю с городским головой во всех подробностях. Я рассказал и упомянул, между прочим, о старике со сторублевым билетом и о том, что, по мнению кондукторов, этот старик приносит несчастье.
— Слышал я об этом старикашке проклятом, — сказал начальник парка. — Как бы его подкузьмить, такого артиста?
Кондукторы линии 8 давно мечтали подкузьмить этого старика. У каждого был свой план. Был свой план и у меня. Я рассказал его начальнику парка. Он только усмехнулся.
Наутро мне были выданы под расписку сто рублей бумажной мелочью. Я ждал старика три дня. На четвертый день старик, наконец, попался. Ничего не подозревая, радушно и спокойно, он влез в вагон и протянул мне свою «катеринку». Я взял ее, повертел, посмотрел на свет и засунул в сумку. У старика от изумления отвалилась челюсть. Я неторопливо отсчитал 99 рублей 95 копеек, два раза пересчитал сдачу и протянул старику. На него было страшно смотреть. Лицо его почернело. В глазах было столько желтой злости, что я бы не хотел встретиться с этим стариком в пустом переулке.
Старик молча взял сдачу, молча сунул ее, не считая, в карман пальто и пошел к выходу.
— Куда вы? - сказал я ему вежливо.— У вас же есть, наконец, билет. Можете кататься сколько угодно.
— Зараза! — хриплым голосом произнес старик, открыл дверь на переднюю площадку и сошел на первой же остановке. Сделал он это, должно быть, по застарелой привычке.
Когда вагон тронулся, старик изо всей силы ударил толстой тростью по стенке вагона и еще раз крикнул:
— Зараза! Жулик! Я тебе покажу!
С тех пор я его больше не встречал. Передавали, что кое-кто из кондукторов видел его после этого случая. Старик бодро шагал пешком из дому на службу. В кармане его пальто все так же торчала аккуратно сложенная газета «Русские ведомости».
Сторублевая бумажка 123715 была выставлена, как трофей, в Миусском парке на доске за проволочной сеткой, где вывешивались приказы. Она провисела там несколько дней. Перед ней толпились кондукторы, узнавали ее «в лицо» и смеялись. А я заслужил сомнительную славу находчивого человека.

Константин Паустовский, «Книга о жизни»

Сергей!!!
В твой день рожденья,
В добрый час,
Когда у слов свое значенье,
Ты, дорогой, прими от нас
Большие наши поздравленья.
Пусть будет все в пути твоем
Всегда и радостным, и ясным,
Друзья — надежны,
Светел дом
И достижения прекрасны.
***
Непросто быть Мужчиной в нашем веке,
Быть — лучшим, победителем, стеной,
Надёжным другом, чутким человеком,
Стратегом между миром и войной.
Быть сильным, но… покорным, мудрым, нежным,
Богатым быть, но… денег не жалеть.
Быть стройным, элегантным и… небрежным.
Всё знать, всё успевать и всё уметь.
Мы пожелаем вам… терпения
В решениях ваших жизненных задач.
Здоровья вам, любви и вдохновения.
Успехов творческих и всяческих удач!